Тысячи ленинградцев во времена блокады собирались толпами возле репродукторов для того, чтобы услышать ее стихи, вселяющие в сердца людей страждущих надежду на солнце, которое промелькнет сквозь сгустившиеся облака, голод и холод. Стихи Ольги Берггольц.
Ольга Берггольц — муза людей, находящихся в осажденном городе, душа которой запечатлена в каждой строчке каждого стихотворения. Для того, чтобы прикоснуться к творчеству популярной поэтессы, важно ознакомиться с ее биографией. Читайте еще: Стих Первый ландыш Афанасий Фет.
Биография поэтессы
В Петербурге 1910 г. была рождена популярная поэтесса. Отцом девочки является хирург Федор Христофорович Берггольц, мать — Мария Тимофеевна Грустилина. У супружеской пары было две дочери: Ольга и Мария.
Мирная жизнь семьи нарушилась войной, из-за чего кормилец семьи, будучи врачом, вынужден уйти на войну. Вскоре из-за отсутствия денег семья вынуждена бросить родной Петербург и отправиться в Углич, где их ожидали все тяготы военных лет.
Долгое время девочки жили в холоде, голоде и среди вшей, пока из Углича их не забрал вернувшийся с войны отец.
Мария Тимофеевна, будучи интеллигентной женщиной, воспитывала дочерей соответствующим образом. Она учила их произведениям классиков и стихам. Отец воспитывал их по-своему: он внушал дочерям, что религии утратили свою актуальность.
В 14 лет Ольга отправилась в школу труда и получила статус пионера, и в это же время создала стихотворение “Пионерам”. В следующем году юная поэтесса вступила в литературный клуб “Смена”, где молодежь училась искусству написания стихотворений у таких гениев, иногда заходивших к ним, как Владимир Маяковский, Эдуард Багрицкий и Иосиф Уткин.
В этом же году стих девочки “Песни о знамени” были опубликованы в “Ленинских искрах”.
Корней Чуковский был первым, кто оценил труды юной поэтессы. Услышав произведение маленький Оли “Каменная дудка”, он приобнял девочку за плечи и предрек ей большое будущее.
Юношеские годы и молодость поэтессы
В 1926 году девушка, проникшись чувствами к Борису Корнилову, решила отправиться на курсы искусствоведения, а затем поступила в ленинградский университет филологии.
Период преддипломной практики юной поэтессы проходил во Владикавказе. Девушка ходила по тропинкам этой чудесной местности и восхищалась ею, создавая все новые и новые стихи. Далее поэтесса объездила все местности от Владикавказа до Тифлиса, обогащая внутреннюю “копилку”, формируя собственный стиль и мировоззрение.
Через некоторое время женщина переехала в Казахстан, где нашла работу в газете “Советская степь”. Выйдя замуж за Николая Молчанова, женщина вынуждена жить в сложных жилищных условиях, однако это не омрачало творческий настрой поэтессы: она продолжала писать и вскоре создала детский сборник “Земля – лето – попугай”.
Нелегкий творческий путь
В 1931 г. женщина решает вернуться Ленинград, где устроилась работать в газету “Электросила”. Через четыре года вышел другой сборник стихотворений “Лирика”. Женщину пригласили в Союз писателей, однако эта радостная новость, увы, не стала ознаменованием прекращения печальных событий.
В 1937 г. в прессе существовало мнение, что деятели литературы приносят стране вред. Большой негатив приходился и на Бориса Корнилова, а его супруга была исключена из СП из-за тесной связи с Борисом. Через несколько месяцев женщина осталась без работы, и она была вынуждена податься в школу в качестве педагога.
Через некоторое время распространилось постановление, дарующее писательнице надежду на затихание травли, после чего женщину восстановили в СП и приняли на прошлую работу. Однако через некоторое время супруга Ольги расстреляли.
В коне 1938 г. женщину обвинили в участии в террористической группировки. Писательница подверглась избиению, из-за которого потеряла ребенка. Из Ольги буквально выбивали показания и грозили расстрелом.
Александр Фадеев спас писательницу, а в дальнейшем утешение последовало от нового супруга — Николая Молчанова. Однако надежда на счастье вновь омрачилось приходом Отечественной войны.
Период войны и смерть
Супруг Ольги был отправлен на войну. Вскоре у мужчины обострилось эпилепсия, из-за чего мужчина умер. Отец Ольги был отослан в Красноярск из-за немецкой фамилии, а женщина страдала от дистрофии.
Через несколько месяцев после лечения Ольга устроилась работать на радиостанцию, даруя свет страждущим людям. После войны был издан сборник “Дневные звезды”, который обобщил все пережитое женщиной.
После смерти отца в 1948 году и изъятия сборника стихов “Говорит Ленинград” из общего доступа душевное здоровье женщины подорвалось, после чего она была госпитализирована в психиатрическую лечебницу.
Ольга Берггольц скончалась 13 ноября 1975 г. Могила Ольги находится на Волковском кладбище, а памятник был установлен в 2005 году.
Стихи о себе
И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине…
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю, лучше или хуже:
не отогреть у мирного огня,
не остудить на самой лютой стуже.
И в черный час зажженные войною,
затем чтобы не гаснуть, не стихать,
неженские созвездья надо мною,
неженский ямб в черствеющих стихах.
Но даже тем, кто все хотел бы сгладить
в зеркальной, робкой памяти людей,
не дам забыть, как падал ленинградец
на желтый снег пустынных площадей.
Как два ствола, поднявшиеся рядом,
сплетают корни в душной глубине
и слили кроны в чистой вышине,
даря прохожим мощную прохладу,-
так скорбь и счастие живут во мне
единым корнем — в муке Ленинграда,
единой кроною — в грядущем дне.
И все неукротимей год от года,
к неистовству зенита своего
растет свобода сердца моего,
единственная на земле свобода.
Родине
1
Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье,-
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.
Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным и ржавым…
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть — вдруг станет все равно.
2
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай — я больше не могу…
3
Изранила и душу опалила,
лишила сна, почти свела с ума…
Не отнимай хоть песенную силу,-
не отнимай,- раскаешься сама!
Не отнимай, чтоб горестный и славный
твой путь воспеть. Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с тобой, как равной с равной,-
на вольном и жестоком языке!
Разговор с соседкой
Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.
Вот мы прожили почти полгода,
полтораста суток длится бой.
Тяжелы страдания народа —
наши, Дарья Власьевна, с тобой.
О, ночное воющее небо,
дрожь земли, обвал невдалеке,
бедный ленинградский ломтик хлеба —
он почти не весит на руке…
Для того чтоб жить в кольце блокады,
ежедневно смертный слышать свист —
сколько силы нам, соседка, надо,
сколько ненависти и любви…
Столько, что минутами в смятенье
ты сама себя не узнаешь:
«Вынесу ли? Хватит ли терпенья?
— «Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь».
Дарья Власьевна, еще немного,
день придет — над нашей головой
пролетит последняя тревога
и последний прозвучит отбой.
И какой далекой, давней-давней
нам с тобой покажется война
в миг, когда толкнем рукою ставни,
сдернем шторы черные с окна.
Пусть жилище светится и дышит,
полнится покоем и весной…
Плачьте тише, смейтесь тише, тише,
будем наслаждаться тишиной.
Будем свежий хлеб ломать руками,
темно-золотистый и ржаной.
Медленными, крупными глотками
будем пить румяное вино.
А тебе — да ведь тебе ж поставят
памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
облик твой запечатлят простой.
Вот такой же: исхудавшей, смелой,
в наскоро повязанном платке,
вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке.
Дарья Власьевна, твоею силой
будет вся земля обновлена.
Этой силе имя есть — Россия
Стой же и мужайся, как она!
Я говорю
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады-
мы не покинем наших баррикад…
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
Я сердце свое никогда не щадила
Я сердце свое никогда не щадила:
ни в песне, ни в дружбе, ни в горе, ни в страсти…
Прости меня, милый. Что было, то было
Мне горько.
И все-таки всё это — счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую,
и то, что, страшась небывалой напасти,
на призрак, на малую тень негодую.
Мне страшно…
И все-таки всё это — счастье.
Пускай эти слезы и это удушье,
пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.
Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье.
Любовь не прощает. И всё это — счастье.
Я знаю теперь, что она убивает,
не ждет состраданья, не делится властью.
Покуда прекрасна, покуда живая,
покуда она не утеха, а — счастье.
Взял неласковую, угрюмую
Взял неласковую, угрюмую,
с бредом каторжным, с темной думою,
с незажившей тоскою вдовьей,
с непрошедшей старой любовью,
не на радость взял за себя,
не по воле взял, а любя.
Феодосия
Когда я в мертвом городе искала
ту улицу, где были мы с тобой,
когда нашла — и всё же не узнала
А сизый прах и ржавчина вокзала!
…Но был когда-то синий-синий день,
и душно пахло нефтью, и дрожала
седых акаций вычурная тень…
От шпал струился зной — стеклянный,
зримый,- дышало море близкое, а друг,
уже чужой, но всё еще любимый,
не выпускал моих холодных рук.
Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров,
ни милых встреч…
И всё же будет год:
один из нас приедет в этот город
и всё, что было, вновь переживет.
Обдаст лицо блаженный воздух юга,
подкатит к горлу незабытый зной,
на берегу проступит облик друга —
неистребимой радости земной.
О, если б кто-то, вставший с нами рядом,
шепнул, к а к и е движутся года!
Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,
я поняла, что значит — «никогда»,
что прошлого — и то на свете нет,
что нет твоих свидетелей отныне,
что к самому себе потерян след
для всех, прошедших зоною пустыни…
Слепой
Вот ругань плавает, как жир,
пьяна и самовита.
Висят над нею этажи,
гудят под нею плиты,
и рынок плещется густой,
как борщ густой и пышный,
а на углу сидит слепой,
он важен и напыщен.
Лицо рябее решета,
в прорехи брезжит тело.
А на коленях отперта
слепая книга смело.
А женщины сомкнули круг,
все в горестях, в поту,
следят за пляской тощих рук
по бледному листу.
За потный рыжий пятачок,
за скудный этот звон
судьбу любой из них прочтет
по мягкой книге он.
И каждая уйдет горда
слепым его ответом…
Но сам гадатель не видал
ни женщин и ни света…
Всё смыла темная вода…
К горстям бутылка льнет,
и влага скользкая тогда
качает и поет.
И видит он тогда, что свет
краснеет густо, вязко,
что линий не было и нет,
и нет иной окраски…
И вот когда он для себя
на ощупь ждет пророчеств,
гнусаво матерясь, скорбя,
лист за листом ворочая.
Но предсказанья ни к чему,
и некому сказать,
что смерть одна вернет ему
небывшие глаза.
Пусть голосуют дети
Я в госпитале мальчика видала.
При нём снаряд убил сестру и мать.
Ему ж по локоть руки оторвало.
А мальчику в то время было пять.
Он музыке учился, он старался.
Любил ловить зеленый круглый мяч…
И вот лежал — и застонать боялся.
Он знал уже: в бою постыден плач.
Лежал тихонько на солдатской койке,
обрубки рук вдоль тела протянув…
О, детская немыслимая стойкость!
Проклятье разжигающим войну!
Проклятье тем, кто там, за океаном,
за бомбовозом строит бомбовоз,
и ждет невыплаканных детских слез,
и детям мира вновь готовит раны.
О, сколько их, безногих и безруких!
Как гулко в черствую кору земли,
не походя на все земные звуки,
стучат коротенькие костыли.
И я хочу, чтоб, не простив обиды,
везде, где люди защищают мир,
являлись маленькие инвалиды,
как равные с храбрейшими людьми.
Пусть ветеран, которому от роду
двенадцать лет,
когда замрут вокруг,
за прочный мир,
за счастие народов
подымет ввысь обрубки детских рук.
Пусть уличит истерзанное детство
тех, кто войну готовит,- навсегда,
чтоб некуда им больше было деться
от нашего грядущего суда.
Разведчик
Мы по дымящимся следам
три дня бежали за врагами.
Последний город виден нам,
оберегаемый садами.
Враг отступил.
Но если он успел баллоны вскрыть, как вены?
И вот разведчик снаряжен
очередной полдневной смены.
И это — я.
И я теперь
вступаю в город, ветра чище…
Я воздух нюхаю, как зверь
на человечьем пепелище.
И я успею лишь одно —
бежать путем сигнализаций:
«Заражено, заражено»…
…И полк начнет приготовляться.
Тогда спокойно лягу я,
конец войны почуя скорый…
А через час войдут друзья
в последний зараженный город.
Предчувствие
Нет, я не знаю, как придется
тебя на битву провожать,
как вдруг дыханье оборвется,
как за конем твоим бежать…
И где придется нам проститься,
где мы расстанемся с тобой:
на перепутье в поле чистом
иль у заставы городской?
Сигнал ли огненный взовьется,
иль просто скажет командир:
«Пора, пускай жена вернется.
Пора, простись и уходи…»
Но в ту минуту сердце станет
простым и чистым, как стекло.
И в очи Родина заглянет
спокойно, строго и светло.
И в ней, готовой к муке боя,
как никогда, почуем вновь
нас окрылявшую обоих
единую свою любовь.
И снова станет сердце чистым,
разлука страшная легка…
И разгласит труба горниста
победу твоего полка.
Полынь
Но сжала рот упрямо я,
замкнула все слова.
Полынь, полынь, трава моя,
цвела моя трава.
Все не могли проститься мы,
все утаили мы.
Ты взял платок мой ситцевый,
сорвал кусок каймы…
Зачем платок мой порванный,
что сделал ты с каймой?..
Зачем мне сердце торное
от поступи земной?.. Читайте еще: Песнь о Вещем Олеге Александр Пушкин.
Зачем мне милые слова
от нелюбых — чужих?..
Полынь, полынь, моя трава,
на всех путях лежит…